А вот ещё годнота из другого паблика, vk.com/zackoruchechka
О рифмеОт любой мысли, сформулированной в рифму, отдаёт чем-то сакральным. И мысль такая истинна априроно хотя бы потому, что неправду зарифмовать невозможно.
Вспомните хотя бы поговорки – там почти всё в рифму, и всё там – правда, правда жизейная. "Любовь зла – полюбишь и козла!" – верно ведь сказано, согласитесь. "Власть не перезубасть!" – верно тоже, не поспоришь. "Зять любит взять, а тесть любит лесть", – тоже, допустим, правда, хоть и не очень понятно, в чём она заключается. "Илья – малафья" – тоже, в общем-то, верная мысль, как ни крути.
Таких поговорок много, и именно рифма определяет их сакральный статус. Ведь если что-то сказано в рифму, то, значит, сказано правдиво, потому как именно рифма определяет бытие, а не наоборот: между словами существует какая-то тайная связь, и рифма эту связь обнажает.
"Кровь – любовь" – тоже ведь истинно. И связь очевидна. И каждый школьник, пишущий стихи про любовь свою, связь эту чувствует интуитивно. Ведь это уже не просто какая-то непонятная "кровь", вытекшая, к примеру, из носу, и не "любовь просто" – к японской порнографии ли любовь, к родителям ли, к христу ли. Нет, это уже патетика кромешная. Это – слёзы, страсть, красные букеты роз, вздохи, музыка на стену, ремни из кожи, которые режут, горечь, муки, томные взгляды, поцелуи, гроб, гроб, кладбище, пидор.
Этим принципом, принципом непреложности зарифмованного, можно воспользоваться, чтобы привить людям, скажем, уважение к закону или к гигиене. Ведь ослушаться зарифмованное практически невозможно.
перед едою руки
мойте, суки
вычёсывайте, бляди,
кудрявые пряди
мойтесь, мрази,
в цинковом тазе.
Или, например, для того, чтоб раболепие намертво срослось с любовью к чистоте, став такой же непреложной добродетелью, можно выпускать вот такие вот синтезированные пословицы:
боссу честь, зубам – чисть.
душистое мыло и царь –
две правды сейчас и встарь.
так будет всегда, так всегда и было:
друзья порядка – чекист и мыло.
2016
__________
О мировой скорби"Болтало"
Я сказал К., что вижу мировую скорбь и что она повсюду.
"Нет, – возразил мне К., – нихуя ты не видишь".
"Смотри, – говорю тогда, – на эти дома, серые и скучные, и на лица людей, в этих домах живущих: люди эти скорбят уже оттого, что вынуждены они утыкаться мордами во всю эту серость, в этот бетон, в этих женщин, торгующих блузами у метро, в мужиков, поющих про Афган... Люди скорбят уже от одной только мысли, что живут они здесь, на Проспекте Большевиков, а не где-нибудь в Венеции или хотя бы в доходном доме Вавельберга на Малой Морской".
"Нет, – возражает вновь К., – в Венеции воняет, и если б мне предложили на выбор: всю жизнь, не выезжая, жить Венеции или же так же, без права на выезд, – на Проспекте Большевиков, то я, ни секунды не думая, выбрал бы, конечно, второе".
Мы спускаемся в метро. Вместе с нами в вагон заскакивает мужик без рук – их ему вместе с плечами кто-то будто бы выкорчевал. Мужик начинает шататься по вагону и петь коровьим голосом какие-то псалмы, а на шее у него весит, болтаясь, как ботало, корзинка для подаяний.
Тогда я вспомнил Вуйчича с его лекциями, которым, впрочем, несмотря на всю их поверхностность, немного веришь – ведь даже если пишет он все эти свои мотивационные книжки для того лишь, чтобы стругать бабло с лохов, то даже тогда трудно не удивляться: как же это он, Вуйчич этот, находит в себе силы, чтобы просыпаться каждое утро в том аду, в котором он живёт.
Совершенно очевидно, что парень о мотивации что-то да знает.
Но ведь Вуйчич красивый и обаятельный. У него даже жена есть, которая, вполне возможно, его любит. А у мужика этого, безрукого, кажется, никого, кроме братков, спускающих его, как и других калек по утрам в метро, нет. Ещё у мужика нет ни красивой, как у Вуйчича, морды, ни какого-либо обаяния. И я подумал: многие ли из нас смогут, потеряв руки или ноги, жить, как люди, быть кому-нибудь нужными, полезными, интересными, а не носить на шее ботало, как скот?
Когда безрукий мужик сошёл на Ладожской, я спросил у К., прижавшегося к двери: "Теперь-то ты видишь, что мировая скорбь повсюду?"
– Нет, это не мировая скорбь! – возражает К.
– А что же это?
– Это грустняшка, – заключает К., смеясь.
__________
Плагиат с Льва Толсто'гоМама Вани не хотела, чтобы сын её баловался и ел сливы без спросу. Ваня же позарез хотел съесть сливу, ну, а слива, разумеется, позарез не хотела, чтобы ели именно её. Отец Вани был идиот в высшем смысле, и поэтому желал лишь, чтоб сын его вырос честным человеком, для чего он, собственно, и изобретал регулярно всяческие проказы.
И когда мать Вани, научившаяся каким-то чудом считать, перечла купленные ею сливы, то поняла: одну из них кто-то уже успел умыкнуть. Тогда она, зашевелив усиками, обратилась за советом к мужу, а тот лишь сказал ей в ответ: «я решу проблему, дорогая моя – не трепещи, но смотри!»
И когда вся семья была в сборе, отец стукнул кулаком по столу, который раскололся, и спросил: «Не съел ли, дети, кто-нибудь из вас одной сливы?» «Нет!» – отвечал ему первый сын, потому что был тщеславен. «Нет!» – отвечал второй ему сын, потому что был похотлив, как мышь. «Нет!» – ответила младшенькая дочь, потому что была женщина. И Ваня, покраснев, как рак, также сказал "нет!», но лишь оттого, что уважал отца и боялся смерти, хотя отец его и был смерть.
Тогда отец закричал: «то, что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливе есть косточки, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет».
И тогда все засмеялись, а Ваня заплакал, а на следующее утро умер.
2016
О рифмеОт любой мысли, сформулированной в рифму, отдаёт чем-то сакральным. И мысль такая истинна априроно хотя бы потому, что неправду зарифмовать невозможно.
Вспомните хотя бы поговорки – там почти всё в рифму, и всё там – правда, правда жизейная. "Любовь зла – полюбишь и козла!" – верно ведь сказано, согласитесь. "Власть не перезубасть!" – верно тоже, не поспоришь. "Зять любит взять, а тесть любит лесть", – тоже, допустим, правда, хоть и не очень понятно, в чём она заключается. "Илья – малафья" – тоже, в общем-то, верная мысль, как ни крути.
Таких поговорок много, и именно рифма определяет их сакральный статус. Ведь если что-то сказано в рифму, то, значит, сказано правдиво, потому как именно рифма определяет бытие, а не наоборот: между словами существует какая-то тайная связь, и рифма эту связь обнажает.
"Кровь – любовь" – тоже ведь истинно. И связь очевидна. И каждый школьник, пишущий стихи про любовь свою, связь эту чувствует интуитивно. Ведь это уже не просто какая-то непонятная "кровь", вытекшая, к примеру, из носу, и не "любовь просто" – к японской порнографии ли любовь, к родителям ли, к христу ли. Нет, это уже патетика кромешная. Это – слёзы, страсть, красные букеты роз, вздохи, музыка на стену, ремни из кожи, которые режут, горечь, муки, томные взгляды, поцелуи, гроб, гроб, кладбище, пидор.
Этим принципом, принципом непреложности зарифмованного, можно воспользоваться, чтобы привить людям, скажем, уважение к закону или к гигиене. Ведь ослушаться зарифмованное практически невозможно.
перед едою руки
мойте, суки
вычёсывайте, бляди,
кудрявые пряди
мойтесь, мрази,
в цинковом тазе.
Или, например, для того, чтоб раболепие намертво срослось с любовью к чистоте, став такой же непреложной добродетелью, можно выпускать вот такие вот синтезированные пословицы:
боссу честь, зубам – чисть.
душистое мыло и царь –
две правды сейчас и встарь.
так будет всегда, так всегда и было:
друзья порядка – чекист и мыло.
2016
__________
О мировой скорби"Болтало"
Я сказал К., что вижу мировую скорбь и что она повсюду.
"Нет, – возразил мне К., – нихуя ты не видишь".
"Смотри, – говорю тогда, – на эти дома, серые и скучные, и на лица людей, в этих домах живущих: люди эти скорбят уже оттого, что вынуждены они утыкаться мордами во всю эту серость, в этот бетон, в этих женщин, торгующих блузами у метро, в мужиков, поющих про Афган... Люди скорбят уже от одной только мысли, что живут они здесь, на Проспекте Большевиков, а не где-нибудь в Венеции или хотя бы в доходном доме Вавельберга на Малой Морской".
"Нет, – возражает вновь К., – в Венеции воняет, и если б мне предложили на выбор: всю жизнь, не выезжая, жить Венеции или же так же, без права на выезд, – на Проспекте Большевиков, то я, ни секунды не думая, выбрал бы, конечно, второе".
Мы спускаемся в метро. Вместе с нами в вагон заскакивает мужик без рук – их ему вместе с плечами кто-то будто бы выкорчевал. Мужик начинает шататься по вагону и петь коровьим голосом какие-то псалмы, а на шее у него весит, болтаясь, как ботало, корзинка для подаяний.
Тогда я вспомнил Вуйчича с его лекциями, которым, впрочем, несмотря на всю их поверхностность, немного веришь – ведь даже если пишет он все эти свои мотивационные книжки для того лишь, чтобы стругать бабло с лохов, то даже тогда трудно не удивляться: как же это он, Вуйчич этот, находит в себе силы, чтобы просыпаться каждое утро в том аду, в котором он живёт.
Совершенно очевидно, что парень о мотивации что-то да знает.
Но ведь Вуйчич красивый и обаятельный. У него даже жена есть, которая, вполне возможно, его любит. А у мужика этого, безрукого, кажется, никого, кроме братков, спускающих его, как и других калек по утрам в метро, нет. Ещё у мужика нет ни красивой, как у Вуйчича, морды, ни какого-либо обаяния. И я подумал: многие ли из нас смогут, потеряв руки или ноги, жить, как люди, быть кому-нибудь нужными, полезными, интересными, а не носить на шее ботало, как скот?
Когда безрукий мужик сошёл на Ладожской, я спросил у К., прижавшегося к двери: "Теперь-то ты видишь, что мировая скорбь повсюду?"
– Нет, это не мировая скорбь! – возражает К.
– А что же это?
– Это грустняшка, – заключает К., смеясь.
__________
Плагиат с Льва Толсто'гоМама Вани не хотела, чтобы сын её баловался и ел сливы без спросу. Ваня же позарез хотел съесть сливу, ну, а слива, разумеется, позарез не хотела, чтобы ели именно её. Отец Вани был идиот в высшем смысле, и поэтому желал лишь, чтоб сын его вырос честным человеком, для чего он, собственно, и изобретал регулярно всяческие проказы.
И когда мать Вани, научившаяся каким-то чудом считать, перечла купленные ею сливы, то поняла: одну из них кто-то уже успел умыкнуть. Тогда она, зашевелив усиками, обратилась за советом к мужу, а тот лишь сказал ей в ответ: «я решу проблему, дорогая моя – не трепещи, но смотри!»
И когда вся семья была в сборе, отец стукнул кулаком по столу, который раскололся, и спросил: «Не съел ли, дети, кто-нибудь из вас одной сливы?» «Нет!» – отвечал ему первый сын, потому что был тщеславен. «Нет!» – отвечал второй ему сын, потому что был похотлив, как мышь. «Нет!» – ответила младшенькая дочь, потому что была женщина. И Ваня, покраснев, как рак, также сказал "нет!», но лишь оттого, что уважал отца и боялся смерти, хотя отец его и был смерть.
Тогда отец закричал: «то, что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливе есть косточки, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет».
И тогда все засмеялись, а Ваня заплакал, а на следующее утро умер.
2016
@темы: из контакта